• banner11.png
  • banner12.png

Оляндэр Л.К. МИР – ЧЕЛОВЕК – ЯЗЫК – ПОЭЗИЯ В КОНЦЕПЦИИ СЕРГЕЯ БУРАГО

 Печать  E-mail

Категория: COLLEGIUM 26/2017

Сергей Борисович – человек не только мысли, но и дела. И, что особенно важно, – без всякого прагматизма. Полное бескорыстие и доброта, которую, можно сказать, излучал весь его облик. А сердцеи красочный талант – дарил многим радость.

Аза Алибековна Тахо-Годи. Вспоминая Сергея Борисовича Бураго.

 

Ритм и в самом деле явление сложное…<…> Из всех … определений ритма только одно оказалось позитивным, а именно: ритм как повторение и соразмерность, однако и оно… не может быть признано достаточным… <…> Недостаточность же определения ритма через повторение видится в том, что функция ритма в жизни человека и функция ритма в искусстве воспринимается несравненно значительней элементарного повтора. <…> Всякий следующий элемент повтора – это одновременно то и не то, мы узнаем в нем прежнее, но это прежнее существует в новом окружении, а, значит, и в новом отношении к окружающему.

Сергей Бураго. Мелодия стиха.

 

«Знати й пам’ятати (scireetmeminisse) – не одне ж саме» – застерігали античні, підкреслюючи, як важливо розуміти те, що читаємо, бачимо, чуємо. «Читай з розумінням…», – закликає свого сина пізньолатинський автор, а далі, грою слів, уточнює свою думку: «…бо читати і не прочитувати – то не почитати» («Дистихи Катона»).

Андрій Содомора. Шевченківський садок і Франкове поле (2015)

 

«Мелодия стиха (Мир. Человек. Язык. Поэзия)» Сергея Борисовича Бураго – его лебединая песня и в какой-то мере завещание. Так воспринимается теперь эта его книга (как и речи о Пушкине), впервые увидевшая свет в июне 1999 г.[1], когда он, не веря в это [См.: 7, с. 535 – 536], завершал свой земной путь… И уже через четыре месяца –18 января 2000 – его не стало.

В 2007 г. «Мелодия стиха (Мир. Человек. Язык. Поэзия)» вышла отдельным томом в собрании его сочинений, где Н. Р. Мазепа, автор вступительной статьи «И свет во тьме светит», – акцентировала особое внимание на двух существенных методологических моментах, необходимых для глубокого понимания мировоззренческих и литературоведческих концепций выдающегося украинского ученого – филолога, философа, культуролога, а все вместе взятое, по удачному определению Ю. Л. Булаховской, культуртрегера [7, 627].

«Книгу эту, – пишет Н. Р. Мазепа, – нельзя разделить тематически. Она едина в своем замысле, и главы ее соединены органически в целостной концепции» [12, 3]. И далее продолжает: «Само…понятие понимание является одним из ключевых в замечательной книге С. Б. Бураго. Понимание между людьми, понимание между писателем и читателем, понимание текста как послания нам с вами адресованного» [12, 3]. С мыслями Н. Р. Мазепы согласуется и суждение Н. В. Костенко: ««Мелодия стиха»…увібрала в себе головні ідеї його наукових інтересів» [7, 598], – которые базируются на выношенной им теории поэтического языка. И отсюда следует закономерный вывод:

«Вже саме визначенняпоетичної мови як «становлення і комунікативної реалізації розуміння і перетворення людиною мови простої видимості на основі раціонально-чуттєвого проникнення в сутність буття і світобудови» ставить його дослідження у «ряд новіших антипозитивістських філософських і лінгвістичних праць», коріння яких сягає ідей Вільгельма Гумбольдта, котрий вважав, що в мові «зосереджується не завершення духовного життя, а саме це життя»» [7, 598].

Соглашаясь с Н. Р. Мазепой и Н. В. Костенко, тем не менее, важно подчеркнуть, что такая концептуальная цельность и проникновение в сущность бытия и мироустройства характерна для всего его наследия, взятого единым текстом, в котором каждую статью или монографию целесообразно воспринимать органической частью движущегося и развивающегося единства.

Исходя из этой посылки, целью статьи следует считать рассмотрение работ ученого как неразрывно связанных и взаимодополняющих составных бураговского гипертекста, положив в основу его книги – «Александр Блок» (1981), «Мелодия поэтического языка» (1986), «Мелодия стиха» (1999). На наш взгляд, только такой ракурс видения создает условия для понимания самой сути проникновения С. Б. Бураго в универсум, выявляемого в трех его ипостасях: мире – человеке – поэзии[2].

Целостность «Мелодии стиха» так же, как и других его детищ, – ежегодных Международных конференций «Язык и культура», международного научно-художественного журнала «Collegium», гуманитарного фонда «Collegium» и многого другого, – явилась отражением и выражением целостности его натуры и, в частности, мировосприятия и строительства культуры, а все вместе и реализовалось в жизнетворчестве (личном как таковом). Результативность жизнетворчества С. Б. Бураго ярко подчеркнута Т. Д. Сологуб, осмысляющей с философских позиций жизнь ученого, свойства его внутреннего мира во взаимоотношениях с миром внешним: «Сергею Борисовичу дано было силу, – говорится в статье «Мир Сергея Бураго: философские аспекты творчества», – изменять контексты нашей общегражданской жизни» [7, с. 594].

В этой очень точной характеристике опорными являются слова сила и изменять, которые в отношении к С. Б. Бураго применимы только в словосочетании «дано силуизменять»: они не могут быть произнесены: «изменять силою», потому что его сила исключала насилие и волюнтаризм. И здесь уместно отметить неслучайность избрания им «Медного всадника» для понимания смыслообразующей функции музыки слова в поэме и раскрытия ее художественно-философского содержания через связь звучания слов с их значением, потому что здесь сконцентрирована пушкинская мысль о свободе, которая «сама по себе отличается от произвола и от волюнтаризма» [7,с. 489]. И еще потому, что в «Медном всаднике» особенно четко обнажается сущность поэзии А. С. Пушкина, «главным измерением» которой является «человек как таковой»[7, с. 482]. Эту близкую для себя пушкинскую позицию С. Б. Бураго в своих высказываниях варьирует и уточняет: «Для Пушкина критерий человека, если хотите как создания божьего, главный и основной» [7, с. 483].

Вот почему, анализируя статью Т. Д. Сологуб, нельзя пройти мимо её определения особой значимости для С. Б. Бураго личности А. Ф. Лосева. Его исключительная роль в формировании миропонимания украинского ученого неоднократно подчеркивалась им самим и всеми, кто писал о нем. Однако заслуга Т. Д. Сологуб состоит в том, что она оценила лосевскую мысль: «…интеллигентен тот, кто блюдет интересы общечеловеческого благоденствия», – как «способ существования (читай: жизнетворчества. – Л. О.) Сергея Борисовича, понимающего долг интеллигенции, прежде всего, – в критической деятельности и прокладывании путей к межчеловеческой гармонии и благоденствию» [7, с. 595].

Сам С. Б. Бураго не употреблял термина жизнетворчество, но и в мыслях, и в поступках исходил из этой жизненной реалии. Более того, при осмыслении феноменальной личности С. Б. Бураго само понятие жизнетворчества приобретает более широкое и глубокое значение, чем придают ему психологи, в частности Л. Сохань, которая и дала этому понятию терминологический статус:

«Жизнетворческий подход применительно к ролевой теории, – пишет Л. Сохань,–акцентирует внимание на проблеме сознательного выбора одних социальных ролей и отказа от других в зависимости от их соответствия жизненной программе, целям и планам. Вне мотивационного контекста формирование ролевого репертуара личности предстает как цепочка случайностей, улыбок фортуны или гримас судьбы. Свободный выбор тех или иных ролей, принятие и выполнение социальных или групповых функций предполагают осознание ответственности субъекта не только перед обществом или непосредственным окружением, но прежде всего, перед самим собой» (Курсив мой. – Л. О.) [14 , c. 392–394].

Жизнетворчество С. Б. Бураго как нельзя лучше отвечало всем этим признакам, но оно характеризовалось еще и тем, что он строил жизнь и вокруг себя. Волею судеб он – аристократ духа[3] – становился центром идейного и нравственного притяжения. И, вовлекая в это поле большое количество людей, многим помогал определить свою судьбоносную дорогу, о чем проникновенно написано В. В. Слабеняком[4].

Все это свидетельствовало о том, что гуманизм С. Б. Бураго– гуманизм действенный. И когда раздавались голоса о крушении гуманизма, он упорно и последовательно утверждает его на всех уровнях своей деятельности и прежде всего – как ученый – на профессиональном. И здесь С. Б. Бураго исходит из значения Слова, что нашло свое выражение в статье «Человек, язык, культура: становление смысла», где в сжатой форме определены основные параметры бураговской концепции, которую ученый неустанно развивает на протяжении всей своей творческой жизни. Взятая в эпиграф статьи цитата из Евангелия: «Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог…» (Иоанн, 1, 1-5), может быть поставлена в эпиграф всех его трудов. Размышляя о слове, С. Б. Бураго прежде всего выделяет преобразующую его роль, подчеркивая способность любого слова создавать индивидуальную целостность, преодолевающую всю эту, как говорил А. Ф. Лосев, «глобальную, вечно текучую всю эту ползучую действительность»» [7, с. 11].

При этом С. Б. Бураго придает большое значение проблеме нашого Я, подчеркивая, что «Слово – это мост между Я и не-Я», одновременно предостерегая о возможности появления доминанты эгоизма при противопоставлении Я всему, что есть не-Я[5][См. подробно: 7, с. 13].

Развивая эти мысли, ученый рассуждает о том, что может предотвратить нависшую угрозу:

«Качественно новый уровень нашего самосознания, – пишет он, – даст нам идентификация нашого Я с человечеством, с природой, космосом (где уж никакие отношения притяжательности невозможны). Осознание себя человеком как таковым исключает и родовую месть, и агрессию национализма, но остановка на идентификации этого типа не исключает еще эгоизма вообще» [7, с. 14]. А это страшное зло, ведущее к опустошению и потере смысла жизни.

Противопоставление человеком себя миру, разрыв в понимании органической связи с ним в конечном счете ведет к преступлению перед жизнью.

С. Б. Бураго в своей картине мира и человека исходит из целостности гармонической сущности мироздания. Это не только альфа и омега его мировоззрения как такового, но и отправная точка всех осуществленных им изысканий, которые, в свою очередь, призваны к тому, чтобы пробудить творческую деятельность человека, в чем и состояло прокладывание им путей к межчеловеческой гармонии и благоденствию, в чем и проявлялась суть его жизнедеятельности.

Для С. Б. Бураго, который разделял концепцию В. Гумбольдта, сущность мира и сущность человека органически неразрывны. В этих параметрах понимается свобода:

«Свобода, ее сущность в том, чтобы личность соответствовала некоему высшему непреложному закону жизни, потому что этот самый закон жизни есть и сущность самого человека, любого человека. Мы соединены с миром именно этой общей сущностью, внутренней сущностью» [7, c. 489]

Не признавая релятивистских позиций, он считал, что познание мира человеком, равно как и познание самого себя, – это путь к абсолютной истине. Согласуясь с В. И. Вернадским, С. Б. Бураго утверждается сам и утверждает других в мысли, что развитие научного мировоззрения осуществляется в тесном взаимодействии с другими сторонами духовной жизни. И при этом всегда «ориентировался на самое важное, что есть в мире»[7, c. 482], становясь со-мыслителем и Пушкина и Блока, глубоко осознавая тот факт, что «смысл поэзии…пробуждать творческую, то есть гармоническую потенцию души…», и одновременно утверждая при этом, что заключается такой «смысл… – в актуализации созвучия человека сущности универсума»[7, c. 149].

С. Б. Бураго не переставал убеждать, что в поэзии осуществляется «концентрированная реализация гармонического начала мира видимого, и потому в ней наиболее явно утверждается связь видимого и мира невидимого» [7, c. 148]. И как результат – поэзия побеждает хаос и – наступает проЯвление[6] гармонии в симфонизме поэзии Блока. Эта мысль вместе с исходным тезисом: человек – мера всех вещей, варьируясь и обогащаясь, является становым хребтом философско-литературоведческой концепции С. Б. Бураго, который не устает повторять:

«Слово всегда преодолевает мир видимый и обнаруживает положение человека как бы на грани мира видимого и мира иного» [7, с. 11];

«…положение о всемогущей творческой, преобразующей силе слова Божия есть одновременно и характеристика языка человека 7, с. 11];

«Осознание слова как единства высшего смысла и его персонификация в Боге, как единства смысла и жизни, жизни и света, оказывается неизмеримо выше аристотельского закона исключенного третьего, ибо исходит оно не от рассудка только, но от всего существа человека, вдохновленного истиной» [7, с. 17].

С не меньшей настойчивостью ученым подчеркивается мощь и самостоятельность культуры, которая «не подчиняется времени, наоборот, она время подчиняет себе» [7, c. 482].

С. Б. Бураго решительно сопротивляется искусственному расколу общечеловеческой культуры и, убежденный в том, что национальные культуры, сохраняя свою самобытность, тяготеют одновременно к очеловеченному универсуму, действенно соединяет то, что определенные силы стремятся разъединить. В этом отношении характерно его высказывание в адрес пушкинской поэзии:

«Сегодня мы, – говорит С. Б. Бураго, – услышим в частности о том, как мировая культура присутствует на страницах «Евгения Онегина». Я не буду касаться этой темы подробно, лишь скажу о том, что любой национальный дух в поэзии, в том числе и в русской поэзии, великого русского поэта Александра Пушкина, совершенно необходим. Без него, можно так сказать, не существовали бы плоть и кровь этой поэзии, но он не исчерпывает ее сущности – она будет выше него, потому что главное измерение здесь, и у Пушкина в частности, – это человек, человек как таковой» [7, c. 482].

Но особенно важно то, что за художественным текстом С. Б. Бураго всегда видел самого писателя-человека и писателя в человеке, того самого, который есть мерою всех вещей. И если глубоко вдуматься в эти мысли, то станет ясно, каким одушевленным проЯвляется весь литературный процесс в нашем сознании.

Специфика методологии С. Бураго проявляется в том, что он, как и Ю. М. Лотман, но в ином аспекте, умеет учесть жизнетворчество писателя без какой-либо натяжки при анализе его произведений. Но то, что находится в центре научных интересов украинского ученого, у Ю. М. Лотмана часто уходили в подтекст, или отмечается на уровне констатации, в частности, когда речь заходит о единстве текста пушкинского «Евгения Онегина» и его звуковой организации[7]. А С. Б. Бураго сосредоточен, прежде всего, на функциях музыкальности поэтической речи, что стало ключевым моментом в его подходах к литературным явлениям. В связи с этим особое значение приобретает его ракурс видения поэтической речи, которая им «…рассматривается как становление и коммуникативная реализация понимания и пересоздания человеком мира простой видимости на основе рационально-чувственного проникновения в сущность жизни и мироздания, причем важнейшей отличительной характеристикой поэтической речи признается ее смыслообразующая музыкальность» [7, 184].

При этом С. Бураго не упускал из виду ритм [см. : § 3. «Звук и ритм»], особенности повтора в искусстве, который всегда тот и не тот. И подходил он и к ритму, и мелодике комплексно, опираясь на достижения философской мысли, лингвистики, литературоведения и музыковедения, удивляя своей энциклопедичностью и способностью к синтезу знаний из разных отраслей гуманитарных – и не только – наук. Вероятно, это обстоятельство послужило формированию особых свойств его взглядов, проявляющихся в том, что они оказались способными бросать свой отсвет на творческое восприятие концепций и аналитических работ в области литературы и искусства других ученых. С. Бураго сразу ставит реципиента в плодотворно диалогическую позицию по отношению к ним.

Доказательством справедливости сказанного может послужить отрывок из статьи лингвиста Л. В. Бублейник, которая, анализируя русский перевод Сюзанны М?? ????? ар поэмы А. Мицкевича «Пан Тадеуш», отмечала и смыслообразующую роль количества употребления глаголов, оказывающих влияние на ритмическую организацию отрывка и в зависимости от этого определяющих его эмоциональное содержание:

«… у міцкевичівській поемі, – пишет Л. В. Бублейник, – є емоційно насичена, мальовнича жанрова сцена зустрічі Тадеуша з Войським:

Pan Wojski poznaі zdala, rкce rozkzyїowaі

Iz kzykiem podrуїnego њciskaі i caіowaі<…>

Динамічність цієї замальовки створюється за допомогою дієслів <…> У цитованому тексті А. Міцкевича уживання дієслів концентроване: їх чотири в двох рядках, і вони несуть на собі основне композиційно-смислове навантаження. Переклад же подає експресивні барви з меншою виразністю не тільки тому, що не використано для лексеми rozkzyїowaі (у щирому жесті виникає зоровий образ хреста) системного російського еквівалента раскинул (руки), стерта внутрішня форма якого не відповідає яскравому польському слову, а й через те, що кількість особових дієслівних форм різко скорочена – з чотирьох до однієї (поспешил обнять), причому останній зворот відрізняється від емоційних лексем оригіналу нейтральними характеристиками:

Завидя юношу еще на галерее,

Пан Войський поспешил обнять его скорее» [4, 392–394]. 

Справедливость сказанного Л. В. Бублейник очевидна, однако, с методологических позиций С. Б. Бураго (в этом случае ничего не отрицается) возникает необходимость добавить, что при переводе изменилась не только динамика, но и мелодика поэтической речи, а вместе с этим пострадал и смысл: исчезла энергия, идущая от звучания слов rozkzyїowaі / Iz kzykiem podrуїnego њciskaі i caіowaі

Из сказанного вытекает, что методология С. Б. Бураго непосредственно корреспондируется теории и практике перевода. И сопоставление оригинала с переводом на уровне мелодики поэтической речи тоже необходимо, включая графический способ анализа.

Несомненно, что большие мастера, такие, как в свое время М. Зеров, осознавали и осознают необходимость передать и смыслообразующую функцию мелодики языка, с которого перевод осуществляется. Но все же в свете учения С. Б. Бураго по-новому воспринимается и глубже осознается потребность поэта и переводчика выйти непосредственно на музыкальный уровень поэтической речи, понять и ощутить ту часть смысла, которая выражена мелодикой слова. В частности, когда Д. В. Павлычко переводил произведения венгерских поэтов, он должен был услышать музыку их стихов на языке оригинала. И он просил читать стихи на венгерском, и слушал их звучание, прежде чем начать переводить с подстрочника[8].

Все это говорит и об актуальности методологии С. Б. Бураго, и о широком исследовательском поле, где она может быть применена.

Думается, что сегодня, оценивая не только научные труды выдающегося ученого – труды разнонаправленные, но преследующие одну цель – необходимо особенно подчеркнуть продуктивность его методологии. На наш взгляд, чрезвычайно важно сосредоточиться на том, что, цитируя С. Б. Бураго, анализируя его работы, ссылаясь на него, недостаточно ограничиваться словами: говорит С. Б. Бураго, пишет С. Б. Бураго, утверждает С. Б. Бураго. К этому следует добавить: побуждает мысль к поиску… Более того, ученый, акцентируя необходимость осознания смыслообразующей функции мелодики отдельного художественного текста, указывает на целесообразность учитывать при этом и содержательность ритмико-интонационного и мелодического строя в широко охваченном гипертексте поэта.

Необходимо отметить, что сегодня С. Б. Бураго уже не одинок и встречает единомышленников, которые cначала независимо от него пошли схожим путем. Здесь в первую очередь следует назвать петербургского профессора О. В. Богданову[9], которая, освещая ритмико-интонационный уровень текста, по-новому прочитала рассказ А. П. Чехова «Ионыч», раскрыв не замеченный ранее в нем художественно-философский смысл, его онтологический, Бытийный аспект. И достигнуто это было не только благодаря акцентированию произношения окружающими слова интеллигент по отношению к Дмитрию Старцеву и анализу чередования нумерологии двоек и четверок, но и музыки, и исполнения ее Котиком [3]. Не менее эффективно методология выявления смыслообразующей функции мелодики текста была использована О. Богдановой и в статье «Она была мечтой поэта...»: рассказ Татьяны Толстой «Река Оккервиль», где при исследовании роли романсовой музыки в художественной системе писательницы удалось охватить психологический, Бытийный и суггестивный уровни текста в их взаимодействии [2]. Но особенно нужно подчеркнуть, что схожая с С. Б. Бураго богдановская методология – позднее она была усилена после знакомства исследовательницы с работами ученого – позволила ей, услышавшей в пушкинском «Медном Всаднике» отзвуки восстания Декабристов, впервые увидеть за образом бедного Евгения личность Кюхельбекера[10]:

«Между тем, поэма, – пишет О. Богданова, – подсказывает реальное имя прототипа, истинное имя благородного героя, о котором писал и которому безтитульно посвящал свою поэму Пушкин. <…>

Своеобразную затекстовую аллюзийность обретает хорошо известный факт с тонущим Вильгельмом – знаменитая лицейская история, сопровожденная милой карикатурой – даже она находит иронический и одновременно образно-предметный отклик: Евгений / Вильгельм среди потока окружающих его волн. Последние ассоциации носят необязательный характер, но фоновые раздумья-воспоминания создателя поэмы могли быть питаемы и этими давними дружескими нелепыми историями о безумце Вильгельме. Не помнить этого Пушкин не мог. Как не мог забыть и о дате 14 октября – о встрече с арестантом на дороге. Отсюда та трагическая тональность, которую обретают заключительные строфы поэмы» [1, с. 30-31].

Говоря о методологической близости О. В. Богдановой с С. Б. Бураго, нельзя не вспомнить его размышления о так называемой «имманентной индивидуальности человека как носителя языка». Вслед за В. фон Гумбольдтом не признавая его абсолютной обособленности и опираясь на концептуальные положения А. В. Лосева, изложенные в книге «Языковая структура» (1983): мыслить – «это значит размышлять и отождествлять»,–С. Б. Бураго подчеркивает: «…различать и отождествлять можно только соизмеримое» (Курсив мой. – Л. О.) [7, с. 185].

О. В. Богданова выделяет два таких существенных момента, указывающих на соизмеримость, позволяющую правомерно сопоставить Евгения / образ-фикцию с Вильгельмом Кюхельбекером / реальной личностью (чрезвычайно близкой для Пушкина и исторически значимой для последующих поколений) – духовность и преследование.

В понимании О. В. Богдановой «образ Евгения в поэме – это образ-маска, образ-криптоним, образ, в котором наложились и слились два лица и две сущности: бедный (случайный по сути) сумасшедший и высокий (тревожащий автора) безумец» [1, c. 28]. И тут надо отметить возникшее созвучие с С. Б. Бураго в восприятии пушкинского образа, созвучие, при котором образ Евгения дополняется и предстает более объемно. Очень важно то, что в понимании С. В. Бураго Евгений является бедным только в доминантном значении этого слова, но не духовно: «беден он лишь в том смысле, что не живет доходами от имения или богатым наследством,

…что трудом

Он должен был себе доставить

И независимость и честь»[ 7 : с. 400]. 

С. Б. Бураго доказывает, что в Евгении «нет духовной униженности»,что ему «независимость и честь свойственны», что есть «прямое соотнесение с родословной Пушкина» [См. 7: с. 400]. У С. Б. Бураго Евгений со свойственной ему духовностью – не маленький человек. К этому следует добавить (в качестве подтверждения) еще и его мечты о доме и труде, о стремлении к самостоятельности. Ю. М. Лотман не случайно заметил, что «история проходит через Дом человека, через его частную жизнь. Не титулы, ордена или царская милость, а «самостояние человека» превращает его в историческую личность» [11, c. 138]. В поэме же «Медный Всадник» разрушен Дом в его сущностном смысле. Все это является косвенным доказательством обоснованности взгляда О. Богдановой, что за бедным Евгением маячит Вильгельм Кюхельбекер и что они соизмеримы. Более того, в определенной мере концепция С. Б. Бураго служит ключом к пониманию правомерности концепции сближающегося с ним автора.

Итак, первый момент, что делает двуликого Евгения соизмеримым с Кюхельбекером, – репрезентация высокого стремления дум («дум высокое стремленье»), главная сторона, подкрепленная другими, вернее, те другие стекаются в главную.

Второй момент – преследование и побег.

Однако есть еще и третий момент соизмеримости у О. В. Богдановой – зашифровка[11] созвучия двух имен, что уловлено ее абсолютным слухом (им владел и С. Б. Бураго[12]): в Евгении / Вильгельм – в Вильгельме / Евгений.

Продуктивность богдановского похода, так приближенного к подходу бураговскому, заключается еще и в активизации воображения реципиента, его способности к новым интенциям историко-социального и онтологического характера, которые ведут к истине, а не к релятивности, на чем в свое время настаивал С. Б. Бураго. Вероятно, после публикации возникнет диалогическая ситуация: кто-то согласится, кто-то нет…Однако при всех proetcontra, благодаря чуткому вниманию исследовательницы к звуковой организации текста «Медного Всадника», взятых в их системных связях с другими смыслообразующими элементами, нельзя не почувствовать в метатекстовом пространстве этого произведения живую душу А. Пушкина, его боль, биение и энергию его мысли.

Акцентуация С. Б. Бураго и О. В. Богдановой смыслообразующей функции ритмико-интонационной организации текста «Медного всадника» позволяют в метатекстовом пространстве поэмы ощутить стремительный ритм пушкинского мыслительного процесса, его диалектику, когда одна мысль спешит сменить другую; противоречивые мысли, как волны разъяренной Невы, накатываются, сталкиваются – и, наконец, выливаются в стройное русло поэтического повествования. И не есть ли это улавливаниие того симфонизма в поэзии, о котором так убедительно и проникновенно писал С. Б. Бураго, анализируя поэму А. Блока «Двенадцать», симфонизма, который отчетливо так или иначе улавливается и в «Медном всаднике» А. Пушкина? И не служит ли это еще одним подтверждением выводам С. Б. Бураго: «Пушкин является абсолютной ценностью в истории культуры» [7, c. 481]; «Главное в Пушкине – это все-таки решительная его обращенность к наиболее внутреннему, что может быть в человеческой личности, и в самом как поэте» [7, c. 481]; «У Пушкина это было ни что иное, как универсальное и принципиальное отрицание подавления человека как такового» [7,c. 483] и т. д.

Очевидно, что С. Б. Бураго видел и внутренне глибоко осознавал пушкинскую целостность, которая как нельзя лучше отвечала его целостности, так же, как блоковский симфонизм был созвучен его мировосприятию.

Говоря о трех статьях С. Б. Бураго об А. С. Пушкине, нельзя не заметить, что они связаны между собой своеобразным «сюжетом», в котором выделены концептуальные мотивы. Так, в первой статье – «К 200-летию со дня рождения Александра Сергеевич Пушкина» – стержневым мотивом является мотив Пушкин как абсолютная ценность [7, с. 485]. Во второй – «Поэт и чернь» – трагическое столкновение Пушкина с чернью, которая «требует от поэта служения тому же, чему служит она – внешнему миру» [7, с. 491]. Столкновение Духа свободы с не-свободою. В третьей статье – «Пушкин и наше все»– таким мотивом является стремление черни использовать добро во имя зла[13].

Взятые как единый текст монографии и статьи С. Б. Бураго свидетельствуют о том, что концентрация внимания исследователя в третьей главе книги «Мелодия стиха» не является ни случайностью, ни авторским произволом – все закономерно.

Вот только некоторые моменты, говорящие об органичности концентрации внимания не просто на творчестве двух Александров – А. С. Пушкина и А. А. Блока, а на поэмах «Медный всадник» и «Двенадцать».

Загадочность этих произведений. И музыка поэтической речи помогла разгадать подлинный смысл «Медного всадника», и смысл появления Христа в заключительных строках поэмы «Двенадцать»:

«Напряженная музыка «Двенадцати», то есть реальное смыслообразующее звучание стихотворной речи, обусловившее рождение жанра поэтической симфонии, мелодия стиха, конкретизовавшаяся в финальном символе «Двенадцати» – Иисусе Христе – развивает наш внутренний слух и тем самым обращает нас к сущности человека и мира, обращает нас к должному, то есть к жизни осмысленной, основанной на неуничтожимых никакой эпохой принципах любви, добра и красоты» [7, с. 465–466].

У А. С. Пушкина – ужасная пора, а у А. А. Блока – ужас жизни (степень возрастания ужаса очевидна). Приближение новой ужасной поры было предвидением А. А. Блока. «Блок, – пишет С. Б. Бураго, – еще в 1911 году видел и чувствовал не только неизбежность будущей войны, но и ее экономическую подоплеку» [6, с. 169]. И в доказательство приводит отрывок из письма поэта к матери:

«Во всем мире происходит нечто неописуемо уродливое – приготовление этой войны, от которой несет не только кровью и дымом, но и какой-то коммерческой франко-немецкой пошлостью»[ 6, с. 169].

И в то же время оба жизнелюбивы.

«Блок, как и Пушкин, – гордость русской литературы. <…>Но, как и Пушкин, Блок не принадлежит исключительно русской литературе» [6, с. 227].

Блок – логическое завершение темы, он разделял мысли Вагнера, провозглашая, что «музыка творит мир» [6, с. 322]. И автобиографизм Блока рассматривается как привнесение в духовную сущность человека.

В завершение, на наш взгляд, исходя из бураговского тезиса: «Мир полон звуков… он не может быть передан без них» и замечания самого С. Б. Бураго, целесообразно применять его методологию не только к поэзии, но и к прозе. Например, смисл начала романа «Воскресение» Л. Н. Толстого значительно углубился бы, если обратить внимание на мелодику текста:

«Как ни старались люди, собравшись в одно небольшое место несколько сот тысяч, изуродовать ту землю, на которой они жались, как ни забивали камнями землю, чтобы ничего не росло на ней, как ни счищали всякую пробивающуюся травку, как ни дымили каменным углем и нефтью, как ни обрезали деревья и не выгоняли всех животных и птиц, – весна была весною даже и в городе» [17, с. 7].

То же самое можно сказать и о многих сценах в романе Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание» или о повести В. Астафьева «Пастух и Пастушка» и др.

Утверждая, что С. Б. Бураго «дано было силу изменять контексты нашей общегражданской жизни», необходимо продолжить работу по сбору фактов, подтверждающих эту сторону его жизнетворчества.

Не менее актуально детально установить взаимосвязанность работ С. Б. Бураго, одновременно обращая внимание на ясность их стиля, который делает его книги и статьи доступными широкому кругу читателей. Но при этом не упускать из виду места, требующие специальных знаний, однако побуждающие реципиента к их приобретению, для того, чтобы сделать открытия ученого своим духовным состоянием. Таким образом раскрытая доступность текстов ученого способствовала бы дальнейшему процессу жизнетворчества в обществе, утверждению человека в человеке.

Нуждается в дополнительном освещении и цельность натуры С. Б. Бураго, цельность его мировоззрения и мировосприятия, цельность концепции, умение слышать текст и чувствовать писателя. Важна сама природа этой целости – не закостенелое в своей завершенности целое, но целое, таящее в себе мощные ростки развития. Иными словами, работа по освоению проблемы Мир – человек – язык – поэзия в концепции Сергея Бураго, находящаяся пока на самой начальной стадии, требует своего продолжения.

Литература

Богданова О. В. «Наше описание вернее…» (А. С. Пушкин): образы Петра и бедного Евгения в «Медном всаднике» // Литературные направления и течения. Анализ литературного произведения / О. Богданова. – СПб., 2016. – Вып. 77. (в печати).

Богданова О. В. «Она была мечтой поэта...»: рассказ Татьяны Толстой «Река Оккервиль» / Ольга Богданова. – СПб. : Филологич. ф-т СПбГУ, 2015. Серия «Анализ литературного произведения». Вып. 70. – 54 с.

Богданова О. В. «…это, сударь мой, такая окрошка, от которой не поздоровится» (две «редакции» рассказа А. П. Чехова «Ионыч») // Султанівські читання. Зб. статей. Івано-Франківськ : Симфонія форте, 2016. Вып 5. – С. 223 –231.

Бублейник Л. В. «Пан Тадеуш» А. Міцкевича російською мовою (переклад С. Мар) // Бублейник Л. В. Вибрані праці / Людмила Бублейник. – Луцьк : Твердиня, 2013. – С. 390–401.

Булаховская Ю. Л. О Сергее Борисовиче Бураго // Бураго С. Б. Набег язычества на рубеже веков/Юлия ЛеонидовнаБулаховская. – С. 626 – 633.

Бураго С. Б. Александр Блок. Очерк жизни и творчества / Бураго С. Б. –2005. –Т. 1.–368 с.

Бураго С. Б. Набег язычества на рубеже веков / Сергей Борисович Бураго. – К. : Изд. Дом Дмитрия Бураго, 2013. – 672 с.

Грабовская Л. Н. Не миф, а жестокая реальность // Бураго С. Б. Набег язычества на рубеже веков / Лариса Николаевна Грабовская. – С. 526.

Костенко Н. В. «Вірш як діалектика: його мелодія і смисл» //Бураго С. Б. Набег язычества на рубеже веков / Наталия Васильевна Костенко. – С. 598–600.

Леонов Л. М. Пирамида: в 2 т. / Леонид Максимович Леонов. – М.: «Голос», 1994. – Т. 2.

Лотман Ю. М. Александр Сергеевич Пушкин. Биография писателя // Лотман Ю. М. Пушкин / Юрий Михайлович Лотман. – С.-Петербург: Искусство-СПБ, 1995.– 807 с.

Мазепа Н. Р. И свет во тьме светит // Бураго С. Б. Мелодия стиха / Наталия Ростиславовна Мазепа. – К. : Изд-во Дом Дмитрия Бураго, 2005. –Т. 2.–С. 3–10.

Пушкин А. С. Евгений Онегин // Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. / Александр Сергеевич Пушкин. – М. : Изд-во АН СССР, 1957. – Т. VI. – 638 с.

Сохань Л. Искусство жизнетворчества / Лидия Сохань.–К. : Изд. Дом Дмитрия Бураго, 2010.–С. 576 с.

Суходуб Т. Д. Мир Сергея Бураго: философские аспекты творчества // Бураго С. Б. Набег язычества на рубеже веков / Татьяна Дмитриевна Суходуб. – С. 580–597.

Тарнашинська Л. Б. Українське шістдесятництво: профілі на тлі покоління: (історико-літературний та поетикальний аспекти). – К. : Смолоскип, 2010. – 632 с.

Толстой Л. Н. Воскресение //Толстой Л. Н. Собр. соч.: В 20 т. / Лев Николаевич Толстой. – М. : Худож. лит., 1964. – Т. 13. – 535 с.

 



[1]      Монографию «Мелодия поэтического языка» (1984) можно считать своеобразной предтечей книги «Мелодия стиха (Мир. Человек. Язык. Поэзия)». 

[2]      При рассмотрении Содержания монографии «Мелодия стиха» обращает на себя внимание логика ее построения, отражающая ход мысли С. Б. Бураго, которая идет вроде бы по нисходящей линии: от общего («Человек и его язык») – к частному («Поэтическая речь и ее мелодия»), от частного – к еще более частному («Смыслообразующая функция мелодии стиха и «большая форма» в поэзии»). Однако обратным чтением (Н. Гей) становится очевидно, что таким образом формируется представление о том, что проблема – смыслообразующая функция мелодии стиха – не является проблемой второстепенной и тем более частной. 

[3]      Портрет С. Б. Бураго создан в очерке / воспоминание В. В. Слабеняком «У вічні світи» [7 ,c. 658 –659]. 

[4]      Сказанное В. В. Слабеняком имеет прямое отношение к характеристике жизнетворчества С. Б. Бураго: «До нього тягнулись, линули люди різноманітних верств, протилежних поглядів та переконань, релігійних конфесій, і навіть політичних орієнтацій. <...> Він умів толерантно, тактовно і коректно своїм ненав’язливим напуттям підвести будь-яку людину до розуміння того, що її життєве призначення не в буденній приземленій злиденній маячні, а у піднесеній меті, у прагненні до значущих звершень. І людина, пройнята та озброєна цим розумінням, міцніла духом, стаючи сміливішою та звитяжною» [7,c. 658 –659]. 

[5]      В этих параметрах интересно рассмотреть согласующееся с С. Б. Бураго философское осмысление Л. Б. Тарнашинской парадигматического соотношения «Я» – «не Я» (другой) в украинской поэзии шестидесятников. Характеризуя протест украинских поэтов против обезличивания человека (в русской литературе это было ярко выражено Е. Замятиным в романе «Мы»), Л. Б. Тарнашинская пишет: «Актуалізоване «Я», по суті, є носієм концепції оприЯвлення себе у світі й пізнання цього світу через структури «Я» як цілого, інтегрального поняття-концепту» [16, с. 11]. И не случайно эпиграфом к своей книге она взяла стихотворение Василя Симоненко, где гуманистический понятийный уровень слов выразительно подчеркивается их мелодикой:

У кожного Я є своє ім’я,

На всіх не нагримаєш грізно.

Ми – не безліч стандартних «я»,

А безліч всесвітів різних[16, с. 5].

Рядоположение книг С. Б. Бураго и Л. Б. Тарнашинской образуют поледиалогического напряжения, стимулирующего дальнейшее осмысление выдвинутых украинским ученым проблем. 

[6]      Здесь и дальше слово проявление будет подано в графическо-визуальном образе Т. И. Гундоровой – проЯвление, образе, который зрительно передает динамику процесса и одновременно ощущение Явления чего-то как чуда. 

[7]      Рассматривая в структуре романа «Евгений Онегин» рабочие механизмы, объединяющие разнородные субтекстовые образования в единое органическое целое, и называя в первую очередь звуковую организацию текста, Ю. Лотман пишет: «Анализ этого аспекта построения пушкинского романа в стихах убеждает в единстве и устойчивости основных структурных черт. Текст романа, с этой точки зрения, построен на принципах своеобразного сингармонизма: наряду с организацией на фонемном уровне четко прослеживается организация на уровне дифференциальных признаков, которые, повторяясь, связывают различные формы в некоторые мелодические единства. То, что семантически контрастные и стилистически разнородные куски текста погружены в единую звуковую структуру, заставляет воспринимать конфликт как форму общности» [11, C. 448–449]. Указание Ю. Лотмана на лежащий в основе звуковой организации текста в «Евгении Онегине» своеобразный сингармонизм, наталкивает на мысль, что П. Чайковский гениально перевел пушкинскую мелодию стиха на самодостаточный язык музыки. И оркестровая часть оперы в определенной степени носит мегатекстовый, самостоятельный характер – это особенно проявлено в увертюре, когда возникающий мотив безнадежной утраты счастья, не обретая своей завершенности, затихая, бесследно теряется в какой-то бесконечности, в невозвратности… Говоря об этом, нельзя упускать из виду тех задач, стоящих перед исследователем при литературоведческом прочтении поэтического текста, которые выдвигал С. Бураго [См.: 7, C. 372].

Графический метод, выявляя «ритмическую звучность стиха» и смысловую функцию мелодического ритма [См.: 7, c. 305] в ответе Татьяны Евгению с их дуэтом в опере П. Чайковского, может обнажить разные оттенки не только чувств, но и схожих / несхожих психологических состояний героев.

В пушкинском тексте – это и почти отчаянный крик Татьяниной души, сила которого сконцентрирована в возгласе: «Так близко!..», и после краткой паузы / молчания – умение светской княгини властвовать собою, выраженного в решительной смене интонации: «Но судьба моя / Уж решена»:

«А счастье было так возможно,

Так близко!.. Но судьба моя

Уж решена. …»

[13, с. 189]

Молчание в паузе «говорит» о происшедших переменах в героине: перед Евгением была прежняя Татьяна, непосредственная и искренняя: «К чему лукавить…», после цезуры – Татьяна, в условиях Высшего Света, усвоившая урок Евгения: «Учитесь властвовать собою…».

В оперном дуэте строка: «А счастье было так возможно…» несет в себе, с одной стороны, обоюдное переживание утраты; с другой – разный ее смысл. У Татьяны была сломана доля (нет, не любя мужа, она не лгала ему, не лукавила, изувеченного в боях, жалела, сочувствовала ему, но счастливой с ним быть не могла), а к Евгению пришло осознание своего рокового заблуждения и прозрение («О, жалкий жребий мой!»):

Чужой для всех, ничем не связан

Я думал: вольность и покой

Замена счастью. Боже мой!

Как я ошибся, как наказан.

[13, с. 181]

И, как справедливо сказано у С. Б. Бураго: «»вольность и покой»… исключают для героя отношения взаимной любви, символизируют одиночество» [7, с. 306]. 

[8]      Об этом поэт рассказывал в Тернополе после торжественного чествования его в связи с 80-летием. 

[9]      Такая перекличка, возникшая как отклик на С. Бураго, но самостоятельно, в независимое от него (это парадокс, но только на первый взгляд), а затем закономерный приход к нему, единомышленнику, такому, который и вдохновляет, и поддерживает на пути к истине, не случайность, ибо все идет из одного универсального источника. Такая закономерность проясняется, если обратиться к его Пушкинским речам. 

[10]     ВыЯвление О. В. Богдановой в качестве прототипа бедного Евгения конкретного исторического лица – Вильгельма Кюхельбекера – чрезвычайно важно и необходимо. Такая конкретизация усиливает понимание пушкинского образа на уровне типа и вечного образа, который наравне с Прометеем, Фаустом, Дон Кихотом в ходе человеческой истории способен раскрывать в себе новые смыслы, способствуя тем самым осознанию ее склеенных кровью (Л. Леонов) страниц. Более того судьба гонимого Кюхельбекера тоже приобретает какое-то символическое значение, ибо она не исключение. И многие высказывания С. Б. Бураго о Пушкине проясняют это обстоятельство. Вот одно из них, прозвучавшее в речи «К 200-летию со дня рождения Александра Сергеевича Пушкина»: «Вы знаете, наверное, очень символично, что канун нового столетия ознаменуется днем рождения Пушкина. 1999 год – канун нового столетия. Может быть, есть в этих, казалось бы, случайных цифрах, своя закономерность и своя символика. Ну, скажем, 100-летие со дня гибели поэта пришлось на страшный 1937 год. И можно даже проводить некоторые параллели гибели Пушкина с гибелью миллионов людей у нас в стране. Так мир мог расправляться с духом. А вот рождение Пушкина вместе с открытием нового столетия – это все-таки замечательно» [7, c. 480]. И еще: «…самая главная, сквозная тема Пушкина, как мне представляется, это все-таки вот эта его обращенность к сущности жизни, к сущности человека, к тому абсолютному началу, которое для него было непреложным или, если хотите, божественным. Все остальное в мире, где Пушкину пришлось участвовать, как всем приходится участвовать, – было вторичным. Собственно говоря, Пушкин отдал этому внешнему миру саму свою жизнь, именно онего и убил» [7, c. 482]. 

[11]     «Хорошо известна традиция-игра лицеистов в анаграмматическое письмо, шутливая тайнопись, основанная на перестановке букв, позволявшая породить иронию или спрятать от посторонних глаз важное послание. Известно, что свое первое стихотворение, напечатанное в «Вестнике Европы» – «К другу стихотворцу» (1814. № 13) – юный Пушкин подписал как «Александр Н.к.ш.п.», воспроизведя свою фамилию наоборот и с пропущенными гласными буквами. Известно, что одно из прозвищ Кюхельбекера в Лицее – наряду с «Кюхля» и «Гезель» – было «Бекеркюхель». И такого рода примеры можно множить. Отсюда с легкостью вытекает ассонансно-аллитерированная звучная анаграмма Вильгельм // Евгений. И тогда множественность упоминаний, как будто бы случайных сравнений героя с поэтом обретает свою семантическую значимость» [1]. 

[12]     О необходимости абсолютного слуха для полного раскрытия смыслообразующей роли мелодики поэтической речи в произведении пишет Н. В. Костенко: «Високу життєствердну тональність дослідник (С. Б. Бураго. – Л. О.) почув і в «Мідному вершнику» Пушкіна. До такого висновку С. Бураго прийшов не тільки тому, що за своею натурою був оптимістом, а насамперед тому, що сам мав «абсолютний слух», був тонким знавцем музики і вбачав головну місію справжнього мистецтва в утвердженні «внутрішньої гармонії світу й непохитности добра»» [7, 609]. 

[13]     Эта мысль в художественном воплощения постала в романе Л. Леонова «Пирамида». См. : сцену разговора Сталина с Дымковым[10, с. 612–622].

 

Форма входа

Наши контакты

Почтовый адрес: 04080, г. Киев-80, а/я 41

Телефоны:

По вопросам издания книг: +38 (044) 227-38-86

По всем вопросам конференции "Язык и Культура"+38 (044) 227-38-22, +38 (044) 227-38-48

По вопросам заказа и покупки книг: +38 (044) 501-07-06, +38 (044) 227-38-28

Email: Этот адрес электронной почты защищён от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра., Этот адрес электронной почты защищён от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра. (по вопросам издания и покупки книг), Этот адрес электронной почты защищён от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.Этот адрес электронной почты защищён от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра. (по поводу конференции "Язык и Культура")

© Бураго, 2017 

.