• banner11.png
  • banner12.png

Фризман Л.Г. ЛЕВ ТОЛСТОЙ В ВОСПРИЯТИИ ИВАНА ФРАНКО

 Печать  E-mail

В этом году мы отмечаем две знаменательные даты: 160 лет со дня рождения Ивана Франко и 100 лет со дня его смерти. Я выскажу мысль, которая может вызвать возражения и споры: считаю Франко крупнейшим, а по разносторонности его вклада несопоставимым ни с кем из других деятелей украинской литературы. Да, Шевченко – это вершина украинской поэзии. Его грандиозная личность и героическая биография определили его ведущее место в истории. Сама Украина определилась в нем как ни в ком другом.

Да, Франко уступает Шевченко как поэт. Но он ведь был не только поэтом, но и прозаиком, и драматургом, и литературным и театральным критиком, неутомимым переводчиком и издателем, детским писателем, историком, социологом, этнографом, языковедом, библиографом. Он был первым украинским писателем, выдвинутым на соискание Нобелевской премии по литературе и, вероятно, получил бы ее, если бы не его безвременная кончина.

К двум названным юбилейным датам Франко позволю себе добавить третью: 140 лет с начала его деятельности как литературного критика, теоретика и историка литературы. Чтобы осознать, сколь значительно место, которое принадлежит ей в его биографии, достаточно вспомнить, что в его 50-томном собрании сочинений литературно-критические работы заняли 18 томов. Человек энциклопедического кругозора, Франко писал о многих литературах, но, если не считать украинской, ни одна не привлекала к себе такого его внимания и ни об одной он не писал так страстно, как о русской литературе.

Когда его оппоненты пытались доказывать, что отношение украинской интеллигенции к русской литературе и русскому народу «должно быть в точности таким же, как и ко всякой другой литературе, будь то французская или шведская, как и к любому из соседних народов», Франко отвечал им, что это «только набор пустых слов и больше ничего <…> Если произведения литератур европейских нам нравились, волновали наш эстетический вкус и нашу фантазию, то произведения русских мучили нас, пробуждали нашу совесть, пробуждали в нас человека, пробуждали любовь к бедным и обиженным»[1].

В ряду многочисленных статей Франко о русских писателях его статье о Толстом принадлежит особое место, по крайней мере, по двум причинам. В статьях о Щедрине, Тургеневе, Глебе Успенском других русских писателях отражено определенное, четко сформировавшееся отношение к ним, лишенное каких-либо бросающихся в глаза противоречий. А Толстым Франко и восхищается, и смеется над ним, горячо поддерживает одни стороны его деятельности, непримиримо отвергая другие.

Выступая как литературный критик, Франко всегда оставался при этом писателем, беллетристом. Но ни в какой другой его статье это не отразилось так рельефно, художественно выпукло, как в статье о Толстом. Так и видишь этого бородатого старца в посконной рубахе или мужицком кафтане, идущего за плугом и обучающего крестьянских детей. Много ли вы укажете литературно-критических статей, из которых можно выписать такой, например, отрывок: «Но вот раздается зловещий сигнал, неприятель идет на приступ, команда бастиона вся бросается на вал, в самую пасть огня. Солдат с амулетом падает первым; тот, кто минуту назад дрожал, выказывает в пылу сражения чудеса храбрости; новичок, первый раз оказавшийся в огне, хватает знамя из рук падающего ветерана – один момент, один клич – и все исчезает в клубах дыма, а когда он рассеялся – вся эта горстка, кто знает, трусов или героев, идиотов или обыкновенных людей – лежит спокойно, недвижимо, навеки усыпленная ужасной катастрофой войны» (299).

Статья «Лев Толстой» стала завершением своего рода «публицистической трилогии», появившейся в газете «Кур’єр Львовський»: сначала, в № 19 – «Толстой и земства», затем, в №№ 49-52 − «Толстой о голоде в России» (их авторы нам неизвестны) и, наконец, в № 71-79 – вышеназванная статья Франко.. Они не просто были вызваны одним событием: уже в первой статье ощущается предвестье того, о чем будет сказано в дальнейшем.

Толчком к их созданию стал сильнейший неурожай, поразивший в 1891-1892 гг. основную часть Черноземья и Среднего Поволжья с населением порядка 36 миллионов человек. Голод спровоцировал возникновение эпидемий, в результате которых количество жертв значительно возросло. Общественность считала меры, предпринимаемые правительством, недостаточными. По мнению как современников, так и историков, это стало начальной точкой в развитии конфликта между населением и самодержавной властью.

Может быть, эти события не привлекли бы к себе такого внимания Франко, если бы не участие в них Толстого. Во всех статьях прослеживаются три содержательных слоя: само произошедшее бедствие, действия Толстого и проявленные им человеческие качества, восприятие и анализ этих качеств у Франко. Вскрывая подспудный смысл письма английскому комитету, созданному для оказания помощи голодающим, статья поясняет, что, несмотря на свой спокойный тон, оно представляет собой пощечину российским властям, использующим сложившуюся ситуацию, чтобы прибрать к рукам деньги, предназначенные пострадавшим, и устранить со своего пути единственную организацию, которая честнейшим образом помогает людям, попавшим в беду.

 В центре второй статьи другое письмо Толстого, где еще более конкретно, с опорой на многочисленные цифровые данные, подтверждается лицемерие правительственных действий, лишенных всякого практического смысла. А в конце статьи привлекается внимание к обстоятельству, помогающему наилучшим образом понять всю меру гражданственности и благородства позиции, которую занял Толстой.

«Так что неудивительно, что реакционная российская реакционная пресса по поводу этой статьи снова ударила Толстого. ″Московские ведомости″ изображают спасительную деятельность Толстого как нигилистическую пропаганду, очень опасную для существующих государственных порядков. Также тесть Каткова, князь Шаликов, требует в корреспонденции, помещенной в ″Московских новостях″, чтоб правительство поскорее ″убрало эту заразу″, то есть самого Толстого, хотя несколькими годами раньше этот самый орган величал его ″гордостью и славой России″. ″Московские ведомости″ сравнивают письма Толстого о голоде с нигилистическими прокламациями и приходят к выводу, что произведения Толстого не менее опасны для существующих порядков в России, чем прокламации нигилистов»[2].

И вот третья, главная статья Франко о Толстом. Ввиду ее значительного объема автор делит её на несколько разделов. И сразу обращает на себя внимание совсем не случайная особенность её построения. Как правило, о ком бы Франко ни писал, он считал необходимым сообщить галицийскому читателю определенный минимум биографических сведений: когда родился, где учился и служил, с чего начал литературную деятельность. Есть они и в статье о Толстом – но не в начале, как это бывало в большинстве случаев, а лишь во втором разделе. А в первом, хоть и упомянуто как бы вскользь, что он самый прославленный из ныне живущих российских писателей, но весь раздел не об этом. Прежде чем очередь дойдет до анализов его произведений, Франко сосредоточивается на тех сторонах его деятельности и личности, которые были для него важнее всего, важнее литературы.

Этот первый раздел статьи о Толстом − один из примеров того, что выходило из-под пера Франко, когда писатель вытеснял в нем литературоведа и критика, когда картины, созданные словом, обретали живописность, когда в них торжествовали эффекты контраста, не чуждые порой и гиперболизации, когда вырывалась на волю ничем не скованная эмоциональная стихия.

Грандиозная катастрофа, скорбный траур и небывалый позор, обнаруживающий всю гниль тиранящей страну государственной машины. И «на этом мрачном, ужасающе темном фоне ″царства тьмы″, как светлый луч, выделяется ясная, возвышенная фигура человека, который ныне воплощает в себе всё почти, что в России есть чистого, идеального и привлекательного, который, несомненно, является лучшим выразителем характера и достоинств великорусского племени, достоинств, усиленных огромным поэтическим талантом, глубиной, искренностью и самобытностью морального чувства» (289).

И далее Франко несколько раз, словно вколачивая его в наше сознание, повторяет слово «единственный»: единственный, кто отважился… единственный, кто в момент всеобщего разброда… единственный русский, который осмелился и за пределами России… Данное выше определение «самый знаменитый из современных русских писателей» он дополняет другим, для него еще более весомым – «величайший сегодня русский гражданин». Деятельность Толстого в глазах Франко − подвиг, «может быть, менее громкий и менее эффектный, но не менее, и даже более значительный по последствиям, чем покушения Гартманов, Халтуриных и Желябовых. Револьверы и бомбы революционеров, правда, прикончили нескольких царских палачей и самого царя Александра II, но разве подорвали силу царизма? Разве уничтожили его морально? Сегодня, спустя десять лет, можем смело сказать: нет!» (290).

А когда на страну обрушился голод, сила стократ более страшная, чем Гриневецкие, Кибальчичи и Ковалевские, когда разверзлась бездонная пропасть: поля не засеяны, миллионы голодающих, тиф голодный, пятнистый, сыпной терзают страну, царь только и оказался способен на то, чтоб швырнуть бедствующим деньги, которые, понятно, прилипли к рукам чиновников, а «голодный крестьянин получил на месяц мешок муки, пополам с отрубями, песком, глиной и самыми разнообразными примесями. На, получай от царя!» (291).

И тогда не с высот трона, а с высот духа нисходит старец, одетый в крестьянскую сермягу, по обычаю апостолов древности ходит из деревни в деревню со словом утешения, советуется со старыми и малыми, голодных кормит, безработным дает работу. И как прежде своеобразным рефреном служило слово «единственный», так теперь Франко повторяет слово «один»: «один, вместе со своими детьми и несколькими родственниками, вступает в борьбу с огромной, слепой силой голода», «один, как недреманная совесть общества, делает то, что должны делать все».

И лишь после этого, так сказать, «вступления», Франко удовлетворяет потребности тех, кто захочет «поближе познакомиться с этой необыкновенной личностью, заглянуть в его прошлое, познакомиться с его литературной и общественной деятельностью» и начинает ab ovo неторопливое повествование, какое-то подобие отчета о последовательности обыденных событий, ничего не говорящего о личности человека, с которым они происходили: родился, потерял отца, остался под опекой тетки, поступил в университет, не закончив курса, вернулся домой, поступил на военную службу, вышел в отставку, первый раз выехал за границу, совершил второе путешествие, поселился в Ясной Поляне…

Как вызывающе резко меняется тон в сравнении с тем, в котором были написаны предыдущие страницы, тот самый тон, который, как известно, делает музыку. Где нагнетение «сильных» слов, контрастирующих с соседними: «нельзя сказать: правит Россией, а вернее, – угнетает, тиранит, истощает, обдирает и одурачивает ее». «Несмотря на все свое могущество, не смог сотворить того чуда, чтобы его слуги, исполнители его воли, от самых высших до самых низких, не крали без стыда, не воспользовались своекорыстно ужасным бедствием, не дорезывали, не добивали тех, кого сами порой зовут ″основой отечества″! Ужасно! Русский крестьянин никогда бы не поверил этому, хотя бы сам Златоуст говорил ему об этом. В это уверует он только теперь, под влиянием удара, который сразу сделает его из ″зажиточного мужичка″ − нищим, потерпевшим крушение и выброшенным на безлюдный и пустой берег, осужденным на медленную, ужасную, но почти неизбежную голодную смерть».

Где сплошные ряды риторических вопросов: «Как это? Неужели господь бог не является уже отцом и хранителем царя с его народом? Неужели и он за какие-то грехи наслал на Россию казни египетские? Неужели и он в сговоре с ″англичанкой″, которую в России считают главным источником всех интриг, заговоров и несчастий, постигающих страну?».

Где обилие восклицательных предложений, также следующих одно за другим: «На, получай от царя! Ешь и корми своих умирающих детей – и молчи! и благодари! − и не докучай нам ни своим отвратительным видом, ни своими воплями и стонами! И это помощь царя, первого после владыки и повелителя стольких народов! Вместе со своими мудрыми советниками не сумел придумать ничего другого!»

Нет, не случайно Франко написал «вступление» к этой статье не так, как весь ее последующий текст, проявив при этом острое чутье и мастерское владение выразительными ресурсами языка, присущими настоящему писателю. Не случайно и я заключил это слово в кавычки, потому что считать его не более чем вступлением можно лишь с известной долей условности. Действительная его функция шире и значительнее. Франко, не говоря этого «в лоб», наталкивает нас на понимание того, что самое для него дорогое и ценное в писателе – не те или иные особенности его произведений, а качества его личности – его гуманизм и гражданственность, его способность проникнуться бедами и нуждами своего народа, не остановиться перед обвинениями в «преступлении», за которое «определена в России гражданская смерть».

Обозначив свой главный и определяющий приоритет в отношении к Толстому, Франко переходит к рассмотрению его творчества, разные части которого удовлетворяют его в неодинаковой степени. Несколько огрубляя пеструю совокупность его оценок, можно сказать, что Франко высоко оценил собственно художественные произведения писателя, но то, в чем он видел «учение», философию писателя, им обычно отторгалось.

Напомнив о том, что Толстой обогатил «русскую литературу рядом шедевров, которые поставили его имя наряду с именами величайших писателей всех времен и народов», Франко начинает с характеристики автобиографической трилогии, с которой, как мы знаем, началось его знакомство с Толстым и примыкающими к ней рассказами «Утро помещика», «Люцерн», «Записки маркера». «Как подлинный ясновидец, несравненным образом сочетая мысль с тонкостью выражения, автор шаг за шагом, момент за моментом рисует нам воспитание, развитие и падение двух героев <…> Эти первые произведения Толстого уже показали, притом с величайшей силой, все достоинства его таланта: необычайно острую наблюдательность и тонкость психологического анализа, пластичность описания среды, порою всего несколькими словами, одной верной чертой, и склонность к философствованию, к экскурсам в область метафизики» (294).

С не меньшим восхищением описаны повести «Казаки», «Набег», «Рубка леса», «Метель», «Севастопольские рассказы», Франко приводит такую цитату из одного из них: «Герой же моей повести, которого я люблю всеми силами души, которого старался воспроизвести во всей красоте его и который всегда был, есть и будет прекрасен, − правда» и добавляет, что эти слова «лучше всего характеризуют литературный метод Толстого в пору высшего расцвета его таланта»(295). А мы вспомним, что именно это имел в виду сам Франко, когда двадцать четыре года тому назад провозгласил в своем первом литературном манифесте: «У нас единственный эстетический кодекс – жизнь».

Все эти произведения, продолжал Франко, сам Толстой считал лишь работами подготовительными, набросками к великому творению, в котором он хотел сосредоточить всю мощь своего таланта. «Так возникло величайшее творение Толстого ″Война и мир″, изданное в шести томах в 1865-1868 годах». И далее следуют слова, которые позднее навлекли на их автора груду негодующих упреков: «…Великую эпопею Толстого, которой предстояло стать шедевром его гения, в общем, следует решительно признать произведением неудавшимся» (300).

Вот несколько высказываний наиболее авторитетного исследователя этой темы – М.Н.Пархоменко. «…По мнению Франко, который не смог правильно оценить величайшее творение Толстого, ″Война и мир″ − произведение несовершенное, дисгармоничное в обеих своих частях, то есть не только в ″философической части″, но и в ″части повествовательной″<…> Критик впал в грубую ошибку, утверждая, что эти неверные позиции Толстого якобы лишили великого художника возможности ясно понять и оценить историческое значение отечественной войны 1812 года <…> Ошибки Франко объясняются тем, что он не понял природы патриотизма Толстого <…> Провозглашая Толстого знатоком человеческой души, <…> Франко, однако, не оценил обличительной силы его творчества <…> Франко не понял, что подлинным героем ″Войны и мира″ является русский народ»[3] и так далее в том же духе.

Аналогичного мнения придерживались и другие литературоведы: «Франко допустил явную ошибку, признав роман в целом неудачным произведением»[4]. «И уж совсем допускает критик (Франко. – Л.Ф.) грубую ошибку, считая, что Толстой не понял и не сумел правильно оценить исторические события 1812 года»[5]. Ю.З. Янковский также считал, что в «анализе ″Войны и мира″ Франко не избежал целого ряда существенных ошибок <…> Характеризуя роман ″Война и мир″, Франко исходил из ошибочных оценок русской либерально-буржуазной и народнической критики»[6].

Такое впечатление, что в этих сентенциях сквозят удивление и досада: как это Франко не разобрался в очевидных вещах, которые нам так хорошо понятны. Если подобное впечатление в самом деле возникает, то потому, что суждения Франко рассматриваются изолированно, вне общей панорамы восприятия «Войны и мира» современниками Толстого. А истина состоит в том, что его гениальная эпопея настолько опередила свое время, была таким рывком вперед в сравнении с написанным ранее, что вся тогдашняя критика за единичными исключениями оказалась неспособна ни понять это произведение, ни оценить его по достоинству.

Дожившие до ее появления участники войны 1812 года, а также военные специалисты и историки, среди которых были поэт П.А. Вяземский, бывший министр народного просвещения А.С. Норов, полковник А. Витмер, генерал М. Драгомиров, редактор «Военного сборника» Н. Лачинов, упрекали писателя в клевете, в том, что он исказил события героической эпохи, надругался над патриотическими чувствами отцов. Норов говорил об «оскорбленном патриотическом чувстве», о том, что в романе собраны «только все скандальные анекдоты военного времени той эпохи»[7].

Книга «Война и мир», писал Вяземский, есть «бунт против 1812 года, есть апелляция на мнение, установившееся о нем в народной памяти и по изустным преданиям, и на авторитете русских историков той эпохи: школа отрицания и унижения истории под видом новой оценки ее, разуверение в народных верованиях…»[8].

Едва ли не единственным, кто сразу оценил значение свершившегося, оказался Н.Н. Страхов. Права была Л.Я. Гинзбург, когда писала, что «рецензии на ″Войну и мир″ похожи сейчас на хулиганство. Никто (кроме Страхова) ничего не понял»[9]. «С появлением ″Войны и мира″, − писал Страхов, − невольно чувствуется и сознается, что русская литература может причислить еще одного к числу своих великих писателей»[10]. Пророческими оказались его слова, обращенные к критикам толстовской эпопеи: «… Не ″Войну и мир″ будут ценить по вашим словам и мнениям, а вас будут судить по тому, что вы скажете о ″Войне и мире″»[11].

Разумеется, эта формулировка распространяется и на суждения Франко. Но давайте тогда возьмем в учет все сказанное им о «Войне и мире». Сразу после приговора – «решительно признать произведением неудавшимся» следуют утверждения, которые ему противоречат: что роман «содержит множество сцен поразительной красоты и непреходящей ценности», что к ним принадлежат и описания сражений, «полную историческую достоверность которых признали даже их очевидцы <…> Так же великолепны и многие картины семейной и походной жизни, характеристики множества лиц (особенно неисторических); лучше всего удались ему женские образы…» (300. Выделено мной. Л.Ф). И лишь вслед за всеми этими оценками, проникнутыми восхищением, следуют два укора: «выказал себя слишком пристрастным, принижая французов и возвышая русских», и «метафизическая доктрина не позволила ясно понять и беспристрастно оценить значение и историческую важность» катастрофы 1812 года. Маловато для того, чтобы решительно признать все произведение неудавшимся! Правильнее сказать, что эта формулировка была неоправданно жесткой, и отношение Франко к творению Толстого отражала односторонне и недостоверно.

Не исключено, что на оценку «Войны и мира» в статье Франко бросило известную тень и его, как мы знаем теперь, ошибочное представление о произошедшей к тому времени перемене в социальных взглядах Толстого «Из сторонника прогресса постепенно, в ходе написания ″Войны и мира″, он стал сторонником замкнутого в себе, консервативного национализма; из лагеря сотрудников ″Современника″, радикально прогрессивного и социалистического журнала, он перешел в аристократический лагерь, хотя старался аристократизм этот украсить всеми цветами своего чувства, всеми остатками своей прогрессивности; от Чернышевского и Добролюбова он перешел к Каткову и следующий свой большой роман поместил в ″Русском вестнике″» (301). В глазах Франко Катков символизировал все ему ненавистное и отвергаемое. Но даже не имея верной информации об эволюции мировоззрения Толстого, Франко и здесь воздержался от обвинений или укоров и даже привел смягчающее обстоятельство – что этот переход «совершился для Толстого не без внутренней борьбы, не без колебаний и упадка духа». Порожденная ими тяжкая туча меланхолии стимулировала новую сторону таланта писателя – несравненное мастерство в изображении смерти.

«Я не знаю во всей мировой литературе ни одного автора, − пишет Франко, − который умел бы так правдиво, с таким ясновидением, с такой демонической силой и одновременно с таким спокойствием, с таким безмятежным смирением рисовать смерть, и притом не как единовременный, внезапный акт, а как последнюю фазу постепенного развития и физического и психического распада, − как Толстой» (301). В перечне европейских авторов, «неизмеримо» превзойденных Толстым, наряду с Диккенсом, Флобером и Гонкурами, фигурирует и Золя, которого Франко не раз называл главным из своих образцов: «никто из них не влагает в свои описания столько души, как Толстой <…> В русской литературе одного только Достоевского с точки зрения описания смерти можно сравнивать с Толстым, но и здесь первенство несомненно следует за великим мастером из Ясной Поляны» (302).

Обратившись с 1870 г. к изображению современной жизни, Толстой создает, по словам Франко, «вещи истинно бессмертные», в числе которых роман «Анна Каренина», «который по справедливости можно считать его величайшим шедевром» (302, 303). Но углубившись в анализ этого шедевра, критик обнаруживает в нем немало уязвимых мест. Он видит в нем механическое соединение двух романов. Сравнивая их художественную и моральную ценность, говорит он, «мы должны безусловно признать выше часть первую, то есть историю Анны Карениной и ее несчастной любви. Эта часть блистает всеми достоинствами толстовской манеры повествования и содержит множество отрывков несравненного совершенства» (305).

«Сравнение Анны с Кити – отнюдь не в пользу этой последней <…> Так же точно сравнение Левина с Вронским оказывается не в пользу первого» (306). Но главную причину, по которой Франко ставил «первую часть» «Анны Карениной» выше второй, он называет не здесь, а в дальнейшем и как бы вне связи с романом, а характеризуя такие «насквозь пропагандистские произведения», как «сказки и легенды, написанные в годы 1881-1886 и предназначенные непосредственно для простого народа»: «Здесь мы наблюдаем явление, к сожалению, довольно обычное у русских писателей, начиная с Гоголя: великий художник хочет стать великим мыслителем, реформатором общественным, научным и религиозным, учителем народа, пророком и избавителем» (307). Не поручусь, что это входило в намерения Франко, но эта фраза воспринимается как завершение предшествующих суждений об «Анне Карениной», ибо голос Толстого-моралиста и проповедника, конечно, отчетливее звучит в той части романа, которую Франко именует второй.

Я уже говорил и готов повторить, что выступая в качестве литературоведа и критика, Франко – не везде, конечно, но часто и именно в тех статьях, которые в наибольшей степени определяют своеобразие его творческого лица, оставался писателем, художником, беллетристом. Трудно сказать, насколько эти процессы управлялись его творческой волей, но мы явственно различаем своеобразные «волны»: когда в нем преобладает литературовед, т.е. ученый, аналитик, и когда, по крылатому выражению Пастернака, «строку диктует чувство». Статья «Лев Толстой» дает несравненный материал для таких наблюдений.

Мы явственно ощущаем границу, перелом, произошедший, как считает Франко, в 1881 году, после которого в произведениях Толстого «видна еще рука прежнего мастера, но вместе с тем ясно чувствуется, что развитие его перешло уже точку кульминации, что в психической его организации появилось нечто такое, что нарушило прежнюю гармонию, сузило ту широту горизонта и ту свободу взглядов, которые так живительно, так освежающе воздействовали на нас в прежнем творчестве» (307).

Изменился Толстой − изменился и Франко. А способность его меняться поразительна. Большинство критиков обладает своей, только им присущей, узнаваемой манерой письма. Статью Добролюбова не спутаешь со статьей Писарева. Но не таков Франко. Он бывал так изменчив, так не похож в разных статьях на самого себя, что атрибутировать их по стилю было бы делом совершенно безнадежным. Но статья «Лев Толстой» открывает нам его умение менять манеру письма даже в пределах одного текста в зависимости от отношения критика к анализируемому материалу.

И касается это не только сказок и легенд, предназначенных для простого народа, но и отобранных критиком трех произведений, имеющих, по его признанию, наибольшую художественную ценность: «Смерть Ивана Ильича», «Власть тьмы» и «Крейцерова соната». Не считая возможным оставить читателя в неведении о них, Франко добросовестно пересказывает их содержание, кое-где даже уснащая этот пересказ положительными оценками. Но всюду сквозит нескрываемый холодок. «Молодая жена не любит старого мужа, ее привлекает Никита. По совету матери Никиты, она отравляет мужа и отдает Никите взятые у него деньги. Женившись на ней, Никита вскоре возненавидел ее, живет со своей падчерицей Акулиной как с женой, и решает, наконец, выдать ее замуж, когда приближается время ей родить…» (310). Все так, как написал Толстой в пьесе «Власть тьмы», да только не волнуют критика эти события, и он даже не пытается это скрыть.

Как далека тональность этого пересказа Франко от того потока восторженных слов, который вызывали у него ранние произведения Толстого! «Тонкими, едва уловимыми, но изумительно выразительными чертами автор в первых частях рисует нам русскую аристократическую семью, внешне благовоспитанную, а внутри распавшуюся и гнилую <…> Эти первые произведения Толстого уже показали, притом с величайшей силой, все достоинства его таланта: необычайно острую наблюдательность и тонкость психологического анализа, пластичность описания среды <…> Что-то неуловимое, как бы прозрачная, белесая мгла разлита над этими произведениями, какая-то атмосфера сладости и благоухания <…> Автор рассыпает перед нами чудесные описания гор и великолепные картины жизни пограничных казаков и их битв с чеченцами <…> К тому же времени относится прекрасная картинка ″Метель″. Это ни новелла, ни очерк, а чудно пластичное описание езды и блуждания в глухой степи во время метели <…> Всюду бьется горячий, живой пульс великой мысли и великой, всеобъемлющей любви поэта» (294-298).

Ничего подобного мы не услышим о произведениях 1880-х гг. Франко прямо говорит, что «художественная ценность этих произведений несравненно ниже ценности прежних произведений <…> Вещи эти не производят такого впечатления, как прежние, оставляют известный неприятный осадок, известную неудовлетворенность и разочарование даже при первом поверхностном ознакомлении с ними». Причину этого Франко усматривает в том, что «всюду выглядывают излюбленные теории и доктрины автора, к которым он понемногу склоняет свою тему, суживает круг своих наблюдений, упрощает свой анализ» (309).

Можно согласиться, что Франко преувеличил вредное воздействие «теорий и доктрин автора» на художественное творчество Толстого. После того, как была написана его статья, появились такие несомненные шедевры, как «Воскресение», «Хаджи-Мурат» и «Живой труп», но само неприятие толстовства было органичным для его миросозерцания. При этом для нас представляет интерес не столько сам этот факт, сколько то, как это выразилось в его статье.

Франко проявил себя при этом именно как писатель. Он не спорил с Толстым, он описывал результаты его попыток осуществить свои теории на практике. Толстой занялся педагогической деятельностью, не имея никакой научной или педагогической подготовки. Знания его оказались недостаточными, результатов никаких не получилось. Но вместо того, чтобы усмотреть причину неудачи в своей собственной неподготовленности, он стал отвергать всю современную педагогику, признал естественные науки, с обучением которым он не справился, ненужными для крестьян и дошел до утверждений, что крестьянин вообще не нуждается ни в какой науке, кроме чтения библии, письма и счета.

Познакомившись в Москве с неведомым ему ранее бытом пролетариата, попытался лечить социальные язвы, причин и сущности которых не понимал. И повторилось то же, что со школой. Вместо того, чтобы поразмыслить, подготовлен ли он к решению подобных вопросов, пришел к выводу о бессмысленности всех социальных теорий, провозгласил свою ставшую знаменитой теорию непротивления злу, погрузился в религиозные искания, но, не вникая в достоверный смысл Евангелия, а подставляя под традиционный текст собственные идеи и устремления.

С особой силой выявилось именно писательское мастерство Франко в описании юродствующих попыток Толстого радикально изменить свой образ жизни. Это место статьи заслуживает того, чтобы привести его дословно. «Толстой поселился в тесной избе, тут же рядом с графскими хоромами, где жили его жена и дети, надел посконную рубаху и мужицкий кафтан, отпустил длинные волосы и бороду, стал рубить дрова, носить тяжести и ходить за плугом, как поступал Христос, согласно одной апокрифической повести. Правда, сшитые им сапоги никуда не годились, и жена Толстого раздавала их даром. Правда, пока он упражнялся в аскетизме крестьянской жизни, жена его получала и получает большие деньги за все новые издания его произведений, предпринятые за свой счет и расходящиеся в тысячах экземпляров. <…> Известный критик Брандес в своей статье о Толстом весьма удачно и тонко высмеял этот его аскетизм, как небо от земли далекий от аскетизма первых христиан или индусских святых и даже от невольного аскетизма русского крестьянства. Толстой идет за плугом и позволяет фотографировать себя в этом положении; физический труд перемежает беседой с высокообразованными людьми из родной страны и из заграницы, а также писанием своих произведений, а все это недоступно крестьянину» (315).

Над всем этим Франко посмеивается, но главная его претензия к Толстому высказана под конец его статьи, он обвиняет писателя в том вредном воздействии, которое тот оказал на молодые умы, склонные к энтузиазму и самоотречению. На их порывы и стремления он ответил «учением о непротивлении злу, а значит, о прекращении всякой активной политической борьбы, о необходимости веры в бога и нравственного самовоспитания…» (315).

Вступив в борьбу с голодом, постигшим страну, возвращается Франко к началу своей статьи, Толстой «дал своим приверженцам прекрасный пример отказа от прежних принципов, лично вступив в борьбу со злом и призывая к такой же борьбе все чувствующее и мыслящее человечество» (316).

Поскольку статья «Лев Толстой» − самое объемное и содержательное, что написал Франко о великом писателе, то на ней и строилось представление о его взгляде на Толстого. Между тем мы располагаем материалом, который, с одной стороны, подтверждает, что его отношение к Толстому в основе своей оставалось неизменным, а с другой, показывает, что осуждение взглядов и действий писателя, содержащееся в этой статье, предстало в существенно смягченном виде.

Оно и понятно. Ведь статья писалась в 1892 г., в разгар борьбы Толстого с голодной смертью, угрожавшей миллионам русских крестьян, и заканчивалась надеждой на то, что эта борьба излечит его от мистического буддизма, и он «вновь найдет свою творческую художественную силу, плоды которой уже сегодня снискали ему такое высокое место среди творческих гениев всего мира» (316). Но через 13 лет, в 1905 г. когда события эти ушли в прошлое, и Франко мог себе позволить говорить о Толстом без оглядки на них, он сделал это в статье «″Идеи″ и ″идеалы″ галицкой москвофильской молодежи», содержавшей полемику с представителем этой молодежи Глушкевичем. Речь идет не только о Толстом, но и о Достоевском, и претензии, которые Франко предъявляет обоим писателям, так связаны, что в известной степени взаимопроникают и уж во всяком случае помогают правильнее понять друг друга. Он напоминает, что Достоевский «в политических вопросах бывал иногда крайним реакционером и издателем весьма мракобесных журналов, что он, гениальный знаток человеческой души и ее патологических отклонений, развивал при этом в своих сочинениях взгляды, которые такой европеец, как Тургенев, называл ″потоками гнилой воды″, что в вопросах национальных Достоевский был достаточно тупой шовинист. Г. Глушкевич, не заикаясь, славит Толстого, как ″провозвестника самобытной русской идеи, своего рода мессию, антитезу западноевропейскому материализму″. Тут что слово, то недоразумение. Знает ли г. Глушкевич, что этот гениальный Толстой брался когда-то реформировать народную школу с такой программой, чтобы устранить из нее все элементы современного просвещения, а ограничиться только чтением, письмом, четырьмя арифметическими действиями и церковщиной. Знает ли г. Глушкевич, что этот московский мессия со своей проповедью ″непротивления злу″ оказывается мощным союзником российского деспотизма, хотя и остро критикует некоторые его действия? Знает ли г. Глушкевич, что этот ″проповедник самобытной русской идеи″ в глазах образованных представителей западноевропейской культуры″ часто является тупым невеждой, который берется философствовать, не усвоив никаких основ философского мышления, и что его ″антитеза западноевропейскому материализму″ является не чем иным, как скверно переваренным начальным христианством, смешанным с темным аскетизмом времен упадка древнего мира, то есть культурным пережитком, который образованное человечество давно пережило и отбросило»[12]

Кажется, что Франко повторяет то, что мы видели в его статье. Но как изменился тон! Вряд ли и в 1892 г. он мог рассчитывать, что как-то повлияет на Толстого. Но тогда он как бы сожалел о его ошибочных, недодуманных действиях. Теперь он бьет по ним наотмашь без малейшего сожаления.

Франко имел обыкновение останавливать себя словами, вроде: «Пора нам закончить эту статью…», «Пора нам кончать эту заметку…», «Пора кончать это вступление…» и тому подобными. Последую и я его примеру. Как пушкинский читатель «ждет уж рифмы розы», так мой ждет какого-то заключительного вывода. Нелегкая задача. И не только по причине противоречивости и многогранности отношения Франко к Толстому. Дело в том, что в отличие от Тургенева и Щедрина, Пушкина и Гоголя, от высоко ценимого им Золя и от Шевченко, о котором Франко написал больше, чем о любом другом писателе, Толстой лишь в известной мере воспринимался им как страница истории литературы, а главным образом – как современник, как сегодняшний деятель и участник сегодняшней жизни. Таким он был и когда самоотверженно спасал от смерти голодающих, и когда душил активность молодого поколения призывами к непротивлению злу и нравственному самосовершенствованию. Отсюда мое убеждение, что ни одна статья Франко не дает для его понимания так много, как статья о Толстом.

 



[1]      Франко Иван. Избранные сочинения. Т. 5, М.: Гослитиздат, 1951, с.69-70. Далее ссылки на произведения Франко, кроме особо оговоренных случаев, даются по данному изданию указанием страницы в тексте. 

[2]      Іван. Франко про російську літературу (Статті та висловлювання). Зібрав і впорядкував М.М.Пархоменко. – Львів: Вільна Україна, 1947, с. 197. : твори у 50 тт. – К.: Наукова думка, 1980-1986. 

[3]      Пархоменко М.Н. Иван Франко и русская литература. М.: Гослитиздат, 1954, с. 215-216. 

[4]      Іофанов Д.М. Іван Франко про Толстого // Вісник АН УРСР, 1953, № 9, С. 27. 

[5]      Войтушенко В.Д. І.Франко і Л.Толстой // Наукові записки КДПІ ім. Горького, 1956, і т.ХХІІ, с. 101. 

[6]      Янковський Ю.З. Животворні зв’язки. – К.: Дніпро, 1968, с. 172-174. 

[7]      Норов А.С. «Война и мир» с исторической точки зрения и по воспоминаниям современника // Военный сборник, 1868, № 11, с. 189. 

[8]      Вяземский П.А. Воспоминания о 1812 годе // Русский архив, 1869, № 1, с. 157. 

[9]      Гинзбург Л.Я. Литература в поисках реальности. – Л. Советский писатель, 1987, с. 114. 

[10]     Страхов Н.Н. Критические статьи о И.С.Тургеневе и Л.Н.Толстом. – Киев, 1901, с. 385 

[11]     Страхов Н.Н. Литературная критика. – М.: Современник, 1984, с. 392. 

[12]     Франко Іван. Зібрання творів. у 50 тт. – К.: Наукова думка, 1980-1986, т. 45, с. 417.

 

Форма входа

Наши контакты

Почтовый адрес: 04080, г. Киев-80, а/я 41

Телефоны:

По вопросам издания книг: +38 (044) 227-38-86

По всем вопросам конференции "Язык и Культура"+38 (044) 227-38-22, +38 (044) 227-38-48

По вопросам заказа и покупки книг: +38 (044) 501-07-06, +38 (044) 227-38-28

Email: Этот адрес электронной почты защищён от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра., Этот адрес электронной почты защищён от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра. (по вопросам издания и покупки книг), Этот адрес электронной почты защищён от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.Этот адрес электронной почты защищён от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра. (по поводу конференции "Язык и Культура")

© Бураго, 2017 

.