• banner11.png
  • banner12.png

Сергей Соловьев • ЦАРСТВО

 Печать  E-mail

Категория: «Соты» 2012

Матрица

Она тикает, как часы, – солнечная смола,
в талии стянутая до нулевой точки.
Она рыщет будущее, как жилье
отнятое, и забралом своим жует
время воздуха. Вспыхивают зеркала
глаз чешуйчатых, мироточа.
Она точит ходьбу. Мир безвиден еще и пуст.
Она ходит углами, сложивши крылья
за спиною, как руки. Она одна,
матка мира, которого нет. Лишь хруст
ее желтых ороговевших брыл,
гул утробы и дрожь крыла.
Свет и тьма в ней сгущаются, как смола.
Нити лап ее – как подтеки.
Она – кольчатый ключ и янтарная скважина
одновременно. Она насажена
на кол жизни. Ни двора у нее, ни кола.
Дергается, кривясь, как под током.
Нет в ней окон. Бог не заводит
кокон своих часов, по Лейбницу. 
Она, как Лейбниц, в кольчатом кафтане, 
вибрируя, к себе восходит
по бесконечным лестницам
решеточных свиданий.
Она одна на свете. В ней – народы
несметные кроятся жгучим жаром, 
не знающих родства незрячих букв.
Она туда ползет, где, как клобук,
зияет ход под дерево, и, замерев у входа,
вдруг тяжелеет всей своей державой,
и в долгом логове мохнатых корневищ
свивает колыбель, подвешенную к своду,
и штопает ее, как на стакан чулок
напяленный. И взмыленного рта челнок 
живую нить сучит, и глаз ее, как свищ,
вспухает… Стихло все. И крестным ходом
они идут, младенцы, из нее – в чулок:
лишь девочки, личинки белолицых
царевен-несмеян, гурьбой идут, икринка
к икре, светясь и извиваясь, балеринки…
А у нее, царицы, пляшет синий ток
во рту, разъятом вкось, и солнечные спицы
незримые в руках воздетых, вяжет
пространство над собой, и время
в чулок откладывает. Клейкие секунды
в нем тикают, окукливаясь, пряжа
шипит, шевелится, дремучая, как древо,
в чулке. Она под ним лежит, лицо суккуба
прикрывши лапой, дергается в схватках. Обрастают 
секунды новорожденные кожей, в младо-
минуты превращаясь, заплетаясь в косы
часов. Святые ясли, райские сады над ней светают,
зернистыми скрипя кругами ада,
вращаясь под углом друг к другу, как колеса.
Уже их тьмы и тьмы – сестер, снующих в мир
за смертью, чтоб, домой с добычей
вернувшись, срыгивать ее младенцам в яслях,
и слизывать с их губ, еще неясных, вязких,
ответный поцелуй, как эликсир
бессмертья – часа на три полета. Закавычен
их мир: тут – поцелуй, там – смерти полон рот.
Они – объятья панночки-старухи
с Хомой. Их узкокрылый род
ни женщины не знает, ни мужчины.
Она – царица-мать, они машины-
убийцы и преданные няньки-повитухи
ее детей, которые, взрослея в поцелуях,
вопьются в жизнь и выйдут из пелен
в убийцы нежные, в хитиновые сестры,
в вишневый ад. Она лежит, трубя, пируя
своей утробой до седьмых колен,
и выдувает, как стекло, тягучий остров,
как тучу винограда над собой, как подвесные
сады, они стекают соком, сном, старинной битвой
курчавых всадников живут, как говорил
тот профиль птичий, чье имя осыпь с недосыпа
змеила вниз, и яблоко глазное бритвой
лучей крошило. Осы, Хелувин…
Висят над нею куколки народа,
как липы свет и цвет, и мед, и рой…
Гудящий ствол, ветвистое гнездовье,
склонясь над ней, своей мануфактурной кровью
шумит. Она лежит и слушает, как кровная порода
толчками движется под тонкою корой
чулочною, и каплет, будто липов май,
сукровицей, слезой и дословесной слизью.
Она лежит под древом, золотиста,
как луковица, из которой тмится,
вздымаясь, лабиринтный рай,
и шевелится во тьме, как волосы, и листья
свивает в коконы, и матрица державы
над ней, как люстра, наливаясь светом,
дрожит. Она лежит, вся в отблесках, царица,
и вяжет древо на незримых спицах,
и жалит тень свою, и пышет жаром
утробы, как труба архангела, воздетой. 
 

Изба

Это их будущее висит, подергиваясь лицом,
роговеющим с каждым часом:
как по стеклу пенопластом вести – такой
звук они издают, вибрируя… Как кольцо
с пальца пытаются снять, так их кольца
хитиновые через голову лезут… как спитой
чай с радужными разводами – их тела 
переливчаты, выворачиваясь наизнанку.
И губами, взмыленными от визга,
в тьму впиваясь, они, дети веретена,
утром еще лилейные, как мениски,
в коконах, рвут эту нить Ананке,
и вскипают лицом, как в стакане сода,
взвихренная чайной ложкой
тела их, непроглядного в белой мути,
и, отворяя рты: «Жить! – визжат. – Жить!»
И от визга этих бескрылых крошек
няньки-девственницы беленеют
и летят из-под дерева, желтые, как ножи
нежности, взблескивая на лету
солнцем с кровью, нервно кипящей дрожью:
жить, то есть жизнь добыть, и во рту
донести ее и сцедить – рот в рот – 
этим чадам, прозрачным еще, бескожным,
в темноте светящимся, как язычки
пламени. Вот летят они, чуть разболтанно
в воздух ввинчиваясь, эти сестры
золота, с боковой нарезкой.
И глаза их вспыхивают, как очки
у электросварщиков, а за ними версты
тел их кипят плевком и расходятся веером
над притихшим лесом.
А за краем его – изба
на куриной ноге стоит. А в избе –
двадцать тысяч медовых женщин,
чужестранок, привезенных для труда.
Они хоть и помельче здешних,
но зато отдают себя, как душа
Богу, в каждом вдохе своем – другому. 
А потом, запекшиеся, как ранки
воздуха, над избой висят, и падают, не дыша.
А наутро снова выходят в гомон
птичий, в зябкий дагерротип леса, 
и зернисто тянутся меж стволами,
как роящийся иероглиф,
сам себя читающий – то в небесной
версии, то в земной. Покачивают головами 
стебли в буклях цветочных, провожая 
разоренными ртами день. А те,
над лесом, делятся на две стаи:
одна продолжает висеть пожаром
в небе, другая – незримая, в сорок тел – 
уже за лесом избу листает,
и рвет страницы ее отрядов,
взметаемых на защиту, рвет их тьму,
и они ссыпаются буквами со страниц,
и холм их смерти растет, живой
еще, но – как на весах – избу
уже перетягивает: она висит
над ним, запрокинута; утлый рой
дымком над нею едва курится.
Двадцать тысяч сестер лежат,
подергиваясь на земле, надвое
перекушенные, то есть сорок. Лица
подрагивают еще, глядя в остывший жар
не своего тела. Такое им и присниться
там, откуда их вывезли, не могло:
им, вышитым, будто воздушный батик,
смугло-вощеной нитью, иль из картин Брака
вышедших в тонких в облипочку кимоно
с крыльями за спиной, завязанными на бантик, – 
им, дюймовочкам-европейкам, им, под лаком
своих домовинок-тел темнеющим: дом – работа,
им, панночкам перелетным (да, как та – 
лезвием перочинным всверкивала, вставая),
им, мореным в кипящих сотах
безостановочного труда,
и не снилось такое: стая
в сорок сестер выворачивает избу наизнанку;
двадцать тысяч бьются об их броню
лбами, в пену, как волны, рушась. 
Это как против немецких танков
польская конница с шашками наголо.
Будто волосы тлеют – так шевелится этот ужас
тихих тел их, покрывших землю.
Сестры лезут в избу, и щекою к щеке
вглубь ползут, их забрала в меду,
но не мед им постель и веселье,
а младенцы, – их люльки во мгле 
покачнулись и скрылись во рту.
Взмыли сестры, летят, за щекой их голубя, в очах
уже солнце садится. Вернулись. Царица
счет ведет исподлобья, волхвуя,
пока те, прикипая к губам ее чад,
их младенцами кормят, изжеванными до водицы,
и сливаются в поцелуе. 
 

Дупло

Тот же лес, то же лето, но ближе к концу
света. День сидит, как в гримерной
комнате. Дерево с подземельной пульпой
на цыпочки привстает, к лицу
поднимая ветви. Там, под корнем, – 
девочки-гнойнички светятся, будто пульки
мутные в нервных коконах. И горит нора,
как шкала приемника, там, во тьме,
верещит на пределе звука,
будто стрелку гоняют из края в край,
изводя сестер, прикипевших лицом к шкале,
повторяющих мир по буквам
новорожденным. Выжжен лес, паутинист, пуст
август уст. Под глазами мешки
у небес. И сердечный румянец. Полями 
пыль бредет, прорастая, как куст,
влево, вправо…
И лежит на боку, искореженный, в яме,
богомол, будто велосипедная рама.
А вокруг него ходит сестра,
и жует его цепь в сочно-солнечной смазке.
И с обрывком цепи вдруг взметнувшись, летит – 
будто выхлоп костра – 
на лету поправляя и щеки, и каску,
и вертящийся компас в груди.
Ночь ножей в ней. Ее сезам:
смертью смерть. И еще: гори я
днем с огнем… И еще потуже
стягивает поясок. Ни мужа,
ни земли ей. Всем слезам, 
всем младенцам она Мария.
Всем младенцам ее, царицы,
всем сестра она – по серьгам,
кроме тех, изжеванных до водицы,
за щекой. И тех, кто еще не там.
Пуст кренящийся лес под ней,
она водит очами, играя зумом.
Лес, как поезд, вытягивается, и в желоб
взгляда ее течет, отпарываясь от полей.
Она передергивается на весу, и
цвет сетчатки меняет: зеленый, желтый,
красный. И пикирует в крону дуба,
или дуб взлетает к ней: там – дупло,
вглубь роящееся и вовне, будто гарью
дышит, смыкая и размыкая губы
смоляные, иссиня-черные, в них тепло
и темно. Она пальцем читает их, Мата Хари,
она нижет их глазом и метит губу
едковатой слюнцой, чтобы сорок сестричек
наживили по запаху путь, как в начале
времен в ту читальню-избу.
Стелет мягко она. Ее медленный танец обличий
усыпляет, пока она водит лучами
по сводам, все глубже вползая в дупло.
Но странное дело – они словно не замечают
ее, продолжая свой утренний ритуал.
Они расхаживают в нектарных масках, и крылом
обмахиваются, как веером. Они сличают
свои лодыжки ниточные, встав на пуант.
Они у стены стоят, как у зеркала, и разводят руки
в золотистой пыльце, и зеркально 
отражаются, узя глаза, друг в друге.
А над полем несут рисунок – 
полустертую охру, – как наскальную
живопись, и роняют его на поле,
а потом возвращаются, колесуя
воздух, в дом, с песнями, во хмелю,
и с восходом луны, как голем,
рассыпаются и лежат во тьме,
глядя в лунную кисею,
чуть подрагивая, как окалинки,
остывающие в золе.
А наутро они святые, в нимбах
расхаживают, шестикрылы, пьют росу
будущего, сепию меж ладоней 
перетирают, молятся, мукуталибы
пыли цветочной, женщины на весу,
вьются, жужжат, долдонят,
вертят головками, полевые ванны 
перебирая, вязнут в них. А потом в дупле
в старца складываются, и розгами
дождевыми охаживают себя, и манны 
ждут, вольноотпущенницы в словаре
дней. А могут сложиться в письмо Дубровского
и лежать, перешептываясь, до косматой 
Машеньки, до медвежьей ее руки.
Сестры лесные, они в колодце
воздуха – мытари бесноватых
трав. Дуни-ведуньи, они легки
на ногу, как на восходе солнце.
Вот они, сонные, в утренних туалетах,
юбками в дальних комнатах шелестят,
зеркальце посолонь с веером за спиной,
между ними стрижется полоска света,
город, сумрак, пластиночка на костях.
А она, как троянский конь, наплывает, с той
лишь разницей, что те сорок братьев – 
как сознанье ее – не внутри, а вне.
Она помнит избу, не она ль тогда
угол метила, чтоб потом, как в горящем платье,
та металась, черна, как матерь
божья, и разламывалась в огне
на две смерти – на нет и да? 
Тот же лес, только эти, она обводит
вязким взглядом их тьму лица,
не похожи на тех, в избе, чужестранок.
Эти здешние. Они видят ее, но вроде – 
ни агрессии, ни испуга нет. Как и нет конца
церемонии этой странной:
наплывают парами, как в кадрили,
пригибаясь, пятятся, как играют
в ручеек, отплывают вглубь, и ржаными
ручками пожимают тьму. А другие
в стороне стоят и головками вслед кивают,
как фарфоровыми, неживыми.
Странно все это, думает, и у входа,
как шуруп со свинченною резьбой,
прокручивается, взблескивая, свиристя
панцирной челюстью. Думает: от народа
этого и следа б не осталось; какой там бой – 
так, час-холостяк… 
Только цель не они, а гумус
распеленатых детств. Одной
весь его не набрать за щеки.
Угол метит, и слышит голос – 
тот, со свинченною резьбой,
будто хрип соловья в трущобе
мерзлой крови. И в глубь гнезда
шаг за шагом, но против воли,
продвигается, будто ее влекут
волоком, и уже вода,
обнимает ее за шею… То ли 
дом над ней, то ли дым метут.
Вход, она оборачивается, как свет – 
еле тмится в конце тоннеля.
Тишь, все замерло: стены, своды…
Вспышка, дрожь, искрящийся фиолет
прошивает ее. Но в теле – 
будто вата, и тлеют годы,
будто вата во тьме, и вдруг – 
этот тонкий неразличимый
для ее слуховых извилин 
звук, летящий в лицо ей рой
рук, и она уже в нем, в пучине,
в шар свернувшейся, в пылкой пыли,
в топке тел их, развихренных до черты,
за которой лишь синий пламень…
До нее, но уже оплавив
и утрачивая черты,
шар от жизни уже по ту 
сторону охлаждают, крошась в руду,
будто знают, что вилка смерти
между ними и той, внутри
раскаленного шара – три
десятых… Им жить на свете.
Ей, обугленной, – на свету. 
 

Исход

Что она видит? 
Мутные карандаши бродят по лесу – 
оранжевый, желтый, красный. 
 
Мутные карандаши в длиннополых пальто нараспашку, 
ходят, красят, пошатываясь. 
 
Что она видит этим глазом, подернутым патиной, 
этим средневековьем с отслоившейся живописью, 
этим восково-тусклым сфумато, 
этим заросшим колодцем в паутинных разводах трещин 
с подрагивающим зрачком, 
перевернутым, как ребенок в плаценте. 
 
Как ребенок, стареющий с каждым шагом ее, 
с каждым взглядом на эти мутные карандаши в стекле, 
на эти острые, впившиеся в зрачок, осколки сини, 
если б она могла видеть. 
 
Она ползет, опустив голову, 
перебирая лапами в палой листве, 
взблескивая, как перевернутая корона, 
смятая, полая, 
оставляя зазубренный след, 
заметаемый листьями, 
август, мутные карандаши, 
длинноногие дети смерти.
Что она помнит? 
Калугу? Гофрированные дирижабли, 
спускающиеся с небес, 
как ладони в молитве? 
Ржавое облачко, 
отцепленное, погромыхивающее? 
Остов Елены? 
Куклу земли? 
Гоголя, завернутого в третий Рим, 
с растущей, как ноготь, Аппиевой дорогой? 
 
Хитин империи, сестры, карандаши… 
Лес тонет в ее глазах, как Цусима, 
со взбегающей вверх листвой.
 
Что она помнит? 
Дерево? 
Вязку его корней, как змеиную свадьбу? 
Себя между ними, хитиновую валторну? 
Эту нотную азбуку, наливающуюся во тьме, 
огоньки деревень, 
эти выкройки девочек, кровь и пленочки крыльев, 
этот бег под собой в три сестры шестиногий, 
этот белый тоннель на тот свет, 
где внизу, как вокзал, чуть качается лес, 
и зеленая кашица-жизнь за щекой.
 
Что она помнит, 
отползая все дальше от дома, 
от царства, от роя народа, 
от слипшихся вязких секунд своей крови, 
зарываясь в листву, 
как луковица часов со стершейся позолотой, 
как ветхая девочка, 
как скорлупа, 
как поддетый лучом, сковырнутый, запекшийся город.
 
Что она помнит, 
оборачиваясь через плечо, 
глядя из вороха книги 
в рваных закладках тропинок 
с мутными язычками огня? 
Август? 
Гул печной в животе? 
Осень маточных труб, заметаемых прелой листвой? 
Острогубые мальчики с колким светом в глазах.
 
Эти мелкие, медные, как монеты, вертящиеся на ребре, 
мальчики. Вверх подброшенные, высверкивающие. 
Эти плавкие мальчики, 
однодневные, 
вьются бедрами, свиристят роговеющими губами, 
застят небо, роясь над утробой ее, 
всем народом сплотясь, 
лезут по головам, 
чтобы первым припасть к ее кровным, 
искромсанным в схватках ложеснам. 
 
Что она помнит? 
Как затачивались их глаза, 
глядя вниз, прицеливаясь, 
и ломались, как грифель, водя незрячими? 
Как старели они на лету, 
эти мальчики новорожденные, 
как болтались в удавках семени 
эти вздернутые эдипы 
с тихо выбитой из-под ног матерью? 
 
Что она чувствует, 
засыпая себя листвой, как чужбину, 
останавливая мгновенья – одно за другим – в себе, 
отчуждаясь от времени, развоплощаясь, 
начиная с тонких лодыжек на золотом каблучке, 
и выше – к остывшему солнцу ее живота 
с тем мальчиком-смертником, 
прикипевшим к нему с перевитыми крыльями, 
как рукавами, завязанными за спиной. 
 
С тем задувшим из-под корней ветерком, 
выдувающим золото, как сухой мусорок: 
сонмы снулых сестер, пустотелых, звенящих,
и обветренных смертью мужчин. 
 
Она чувствует, 
как он стучит по спине, 
этот кровный слепой позолоченный дождь. 
Она движется в глубь – листьев, ночи, земли. 
Нет ни тела ее, ни границ, ни страны. 
Только взгляд еще длится – 
туда, за плечо, где под деревом, подрагивая головой,
покачивается на нити будущая царица с тоненькими светящимися руками,
перевитыми за спиной.

Форма входа

Наши контакты

Почтовый адрес: 04080, г. Киев-80, а/я 41

Телефоны:

По вопросам издания книг: +38 (044) 227-38-86

По всем вопросам конференции "Язык и Культура"+38 (044) 227-38-22, +38 (044) 227-38-48

По вопросам заказа и покупки книг: +38 (044) 501-07-06, +38 (044) 227-38-28

Email: Этот адрес электронной почты защищён от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра., Этот адрес электронной почты защищён от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра. (по вопросам издания и покупки книг), Этот адрес электронной почты защищён от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.Этот адрес электронной почты защищён от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра. (по поводу конференции "Язык и Культура")

© Бураго, 2017 

.